— Что ж, лисенок, будем прощаться… — В груди словно что-то оборвалось, стало трудно дышать. Неужели я больше никогда не услышу этот тихий, низкий голос с едва уловимыми рычащими нотками? Не почувствую запаха ванильной выпечки и дыма — люди так не пахнут… Никто в мире больше так не пахнет. — Спасибо тебе за все, Лис. Ты очень выручил меня. Был добр ко мне, хотя, быть может, я этого и не заслуживаю…

Я подняла глаза. Медленно скользнула взглядом сначала по белым выступающим ключицам, по длинной шее с голубоватыми венами, по твердому подбородку с едва заметной ямочкой, по широким крыльям носа, впалым щекам… Мне хотелось превратиться в фотоаппарат, оставить снимок этого лица в уголках памяти — пусть черно-белый, в плохом качестве, главное, только оставить, не забыть, не упустить ни единой детали…

— Я… — дракон запнулся, когда я посмотрела ему прямо в глаза, — не забуду тебя, Лис.

Врешь… Врешь, дракон! Разумеется, забудешь. Может быть, не сразу — через год или через десять лет… В конце концов, кто я для тебя? Человеческий детеныш — назойливый и уже не нужный.

— И тебе спасибо, — сказала я. Надо же, голос почти не дрожал.

— Мне-то за что? — Дракон удивленно приподнял брови.

— Теперь я снова, как в детстве, верю в волшебство. Это дорогого стоит.

— Я рад.

Джалу чуть приобнял меня за плечи, мягко повел за собой. Мы остановились возле фургона. Остро пахло лошадьми, какими-то травами и жареным мясом.

Я повернулась к Джалу. Еще раз, последний раз… Нет, Лис! Хватит! Не смотри на него щенячьими глазами, имей хоть каплю достоинства!

Джалу вдруг улыбнулся растерянно и как-то даже беспомощно. Широко развел руки, раскрывая объятия.

Это было последней каплей. Захлебываясь от рыданий, я бросилась к нему, обвила руками за талию.

— Джалу… Джалу… — Спиной я ощущала удивленные взгляды, но мне было плевать.

Дракон обнял меня. Стало тепло и спокойно.

— Джалу, пожалуйста, ну пожалуйста… — Я не знала, как попросить его, я даже не знала, о чем просить, просто повторяла как заведенная это глупое и жалкое «пожалуйста». Дракон молча гладил меня по голове.

Нужно сказать. Признаться ему. Сейчас! Потом будет поздно… Но как? Что сказать? Нужны ли ему мои слова? Ну же, дракон, открой наконец глаза! Разве ты не видишь, что я — не ребенок? Давно уже не ребенок…

Джалу отстранил меня. Сухие губы коснулись лба.

— Лис… — прошептал он в самое ухо, — как думаешь, сколько гремлинов может уместиться на кончике драконьего хвоста?

Я хлюпнула носом, подняла на него удивленные глаза, сказала растерянно:

— Не знаю…

— Вот и я не знаю, — Джалу улыбнулся в своей привычной манере, уголком рта, — но, может быть, когда мы встретимся в следующий раз, ты дашь мне ответ?

Я вытерла заплаканное лицо рукавом, громко высморкалась в него же. Этот неожиданный и странный вопрос отчего-то подействовал на меня успокаивающе. Слез больше не было, только тоска — глухая, затаившаяся до поры до времени где-то глубоко внутри. Все решено, и ничего уже не изменить. Так к чему лить напрасные слезы?

Джалу подхватил меня легко, как перышко, посадил на облучок фургона. Я старалась не смотреть на него.

Фургон сильно накренился, когда на него с другой стороны, отдуваясь и пофыркивая, как бегемот, взобрался Барух.

— А, вот еще, едва не забыл… — Джалу снял с шеи цепочку, протянул мне.

Я осторожно приняла подарок, с любопытством уставилась на вытянутый молочно-белый кулон, широкий у основания и заостренный книзу — формой кулон походил на гигантский зуб хищника.

— Что это? — спросила я, не отрывая от безделушки завороженного взгляда.

— Мой зуб, — ответил Джалу, гордо приосанившись. — Молочный, первый выпавший.

— Зуб? — Не удержавшись, я фыркнула. — Зачем он мне? Пока что своих хватает…

— Глупый, — махнул рукой Джалу, — это же драконий зуб, понимаешь? Удачу, говорят, приносит.

— А-а-а, ну раз так… — с этими словами я безропотно повесила необычный кулон на шею.

Джалу жестом приказал Баруху трогаться. Торговец гаркнул что-то неразборчивое, тряхнул вожжами, низкорослые лошадки медленно, с натугой потянули фургон.

— Счастливого пути, лисенок.

Скрючившись на жестком сиденье, я обхватила руками колени, уткнулась в них лицом и зарыдала — отчаянно, безнадежно, полностью отдаваясь своему горю, — так, как рыдала лишь в детстве.

Через некоторое время я почувствовала, что слез больше нет, комок в груди рассосался и стало легче дышать. Распрямившись, вытерла ладонями лицо. Барух косился на меня с удивлением и легким страхом в темных глазах.

Уцепившись за стенку фургона, я обернулась назад, вытягивая шею. Посмотреть на него в самый последний-препоследний раз…

Дорога перед замком была пуста. Я подавила тяжелый вздох. Чего ты ждала, Лис? Что Джалу будет часами стоять на дороге и махать тебе вслед батистовым платочком?

…Я увидела его не сразу. Дракон сделал широкий круг над замковой башней, приземлился на остроконечную крышу, обвил хвостом башенный шпиль. Зачарованная, я наблюдала, как он расправляет бесконечные, сияющие, изумрудно-янтарные крылья.

Воздух вокруг взорвался оглушительным, печальным, рокочущим драконьим ревом. Заржали, заметались лошади, сбивая строй. Вздрогнул всем телом сидящий рядом Барух. Я улыбнулась сквозь слезы.

Прощай, мой первый и последний… мой единственный в жизни дракон.

Прощай.

ГЛАВА 16

ЧТО У ТЕБЯ ЗА ДУШОЙ, ПУТНИК?

В первый же день путешествия у меня сильно обгорели лицо и предплечья — оба солнца жарили немилосердно. Пришлось пересесть в заднюю часть фургона, где можно было укрыться за плотной тканью полога. К тому же соседствовать с пахнущими пряностями тюками и корзинами мне нравилось гораздо больше, чем с Барухом.

Чернобородый торговец с первой же встречи вызывал во мне острую неприязнь — так бывает иногда: вроде бы человек не сделал тебе ничего плохого, но, бросив на него один лишь взгляд, ты уже точно знаешь, что не только не рискнешь повернуться к нему спиной, но даже за один стол не сядешь. Уж не знаю, что именно в Барухе внушало такое отвращение — то ли пухлые губы, которые торговец все время облизывал, то ли зыркающие на меня черные бусины глаз прожженного спекулянта, то ли тот факт, что Барух стал невольным виновником нашей с Джалу разлуки…

Словом, сидеть в гордом одиночестве, свесив ноги с края фургона, было гораздо приятней. Чего нельзя сказать о самом путешествии. Обгоревшее лицо страшно чесалось, и кожа слезала целыми пластами, как у змеи во время линьки. От грубой пищи, пресного варева из странных на вкус ярко-синих бобов и вяленого конского мяса желудок сворачивался узлом, к тому же фургон постоянно трясло и подбрасывало на мелких кочках, так что в первые дни меня почти безостановочно тошнило прямо на ходу. Никто не обращал на это особого внимания — видимо, я была не первой и не последней, кто тяжело привыкал к дороге. Лишь конная охрана — мужчины с грубыми обветренными лицами — изредка посмеивались, обзывали меня «хиляком» и «рохлей». Я сносила издевки молча, огрызаться попросту не было сил.

Спать я почти не могла — этому не способствовала ни тряска, от которой щелкали зубы, прикусывая то язык, то щеки, ни зуд по всему телу из-за пыли и пота. На редких привалах у водоемов торговцы и их слуги без стеснения раздевались, со слоновьим изяществом бросались в воду, смывая усталость и грязь. Мне лишь оставалось скрипеть зубами и молча завидовать — я не имела ни малейшего желания раскрывать свой истинный пол, тем более что во всем караване не было ни одной женщины. Лишь изредка, пока никто не видел, я заходила в водоемы по колено, обмывала ноги, руки и шею — увы, это все, что я могла себе позволить.

На меня косились с недоумением и брезгливостью. Ничего удивительного, ведь через неделю путешествия я превратилась в неопрятное, грязное и наверняка жутко пахнущее существо. Единственной отрадой были неописуемой красоты пейзажи, ленивой разноцветной рекой текущие вдоль дороги.